Хотел написать пост про Барселону, но мистификаторы натолкнули меня на другой ход мыслей. В комментария к посту http://odin-moy-den.livejournal.com/650021.html кто-то написал про то, что из шенгенской визы, имени и даты рождения человеку можно сделать много неприятного. Я не боюсь разглашения моей частной жизни и тем более, предоставляю для этого отличную возможность. И ниже я напишу, почему мне не страшно за свою частную жизнь.
Мной очень долго и много двигали страхи. Страхи до сих пор у меня есть, но в таких количествах, что их можно назвать лечебными дозами по сравнению с тем что было. Меня пугали необъяснимые события.
В детском саду я не любил новые места. Мне было страшно в те две недели, когда садик закрывали на ремонт и приходилось ходить в другой. Это было жуткой катастрофой, хотя родителям милым писклявым голосом это было сложно объяснить. Тем более что я был капризной жопой и желая получить именно ту конфету я мог потерять ценный шанс быть убедительным.
В первом классе мне было страшно идти в школу, стало проще, когда стало понятно, что окружающие по уровню интеллекта примерно на два года младше и было страшно только получить по шее, потому что физической формой я никогда похвастаться не мог. Уже к октябрю стало понятно, что в первом классе делать мне нечего — я знал наизусть сына полка, всю грамматику и сносно играл на пианине. Самым большим страхом в первом классе было забыть сменку. Впрочем она была настолько страшная, эта сменка, что переобуться в нее было равносильным страхом, так что в школу ходил пару раз в неделю и забыл о ней, как страшный сон.
На следующий год меня перевели в частную школу, маме очень хотелось сына-вундеркинда, а мне нравилось смотреть на все открыв рот и слушать, какой я клевый — вне зависимости от ямочек на щеках или от того, что я математические задачки легко решал и писал без ошибок. Но счастье было недолгим, и даже не обращая внимания на то, что оплата моего обучения стоила всей семье еды, не то, что каких-то шмоток, спонсор школы обанкротился и сбежал. Здание должны были продать со дня на день и мы, дети, учились в этих условиях каждый день. У нас должны были отобрать лицензию и могло получиться так, что мы могли пропустить целый год.
Из второго класса я попал в пятый, потому что страх просидеть еще год в начальной школе был сильнее страха чего-то нового. И он, этот страх был, не столько у меня, сколько у мамы, которую эта игра уж сильно увлекла.
В пятом классе меня уже ничего не пугало, не считая езды на велосипеде, больших собак и подтягивания. И свой первый день я начал с последней в моей жизни драки. Я был младше всех на год, уже провел два не лучших года в школе и решил, что надо как-то показать свою позицию. Перед этой дракой я нахамил каким-то придуркам, которые оказались самыми отвязными хулиганами в школе, но они были так ошарашены, что даже не убили меня на месте. После этого в школе я боялся только уроков физкультуры и то, что вон та симпатичная девочка скажет что я дебил и у нее есть парень круче меня. Все прям по Фрейду :)
Той же осенью, когда я шел в школу с остановки, я видел автобус и скорую, а когда дошел до школы, оказалось, что под тем автобусом был мальчик с соседней парты. Мертвый. Так я узнал, что люди умирают, это было неприятно. Класс съездил на похороны, а я на дачу.
Между делом я начал бояться скандалов дома. Дома было как-то не очень, была бабушка, довольно тираничная, папа тоже не подарок, ну и маму я не выбирал. В общем, с моим вредным характером мне было очень неуютно дома, я бы сказал совсем. К неуютному дому прилагалась неуютная дача в жопе мира, где-то за три часа пути от дома, и ее я боялся больше, чем скандалов дома. Книжка “похороните меня за плинтусом” для меня тогда оказалась бы сборником анекдотов, хотя не могу сказать, что у меня было жуткое детство, просто еще тогда было понятно, что все что не убьет, сделает сильнее.
Я боялся того, то не придет автобус и что я в него не влезу, боялся контрольных, но выборочно, по тем предметам, которые я не любил. Я не боялся, что родителей вызовут в школу, потому что меня всегда любили учителя. Некоторые, а те, что не любили, мне были до лампочки. С любимыми учителями я ругался вдрызг, но мы до сих пор очень тепло дружим, а нелюбимых забывал как только они исчезали. Мне было страшно за Вольтрона, учительницу химии. Она была не доброй и не милой, но она была кремень бабой и я это уважал с очень юного возраста. У нее были проблемы с папой и позвоночникам, но она оставалась всегда той сумасшедше классной немкой, которая единственная из всех меня смогла увлечь факультативом — выращиванием кристаллов из медного купороса. Тогда мне казалось все это игрой, а теперь у меня вызывают смех ничтожные лаборанты в институтах, которые считают свой труд научным, когда это реально по силу делать школьнику. Может именно из-за этого и того, что я 15 лет наблюдал за родителями в их НИИ, я жутко боялся стать ученым. У меня было немного выбора, но мне во чтобы то ни стало надо было не стать ученым :)
Смешно было, как я боялся гулять на улице. Мне очень хотелось и к мальчикам и к девочкам, и возможно они были клевые, но как-то вот очень очень давно мне что-то не то сказали, и надо было бы забыть это и забить, но мне запомнилось и долго не давало покоя.
Когда бабушка болела, у меня появился страх за родственников которые могут умереть. Я поверил в приведений и прочий бред и вполне себе все это представлял. Бабушка давилась рыбной костью и ломала ногу и все это вызывало у меня непреодолимый ужас, вместе с химическими ожогами и пересадкой кожи на месте перелома бабушкиной любимой ноги.
Потом на меня наводила жуткий ужас необходимость ходить в спортивные и музыкальные кружки. Я может быть неплохо бы и играл на пианино и даже может быть в теннис, но то, что нужно было догонять какого-то неведомого (и несуществующего) соперника меня очень угнетало. Сейчас мне понятно, что этим соперником был я сам, сидящий на диване перед телеком, но тогда как-то не было меня 27-летнего, кто бы это объяснил. Я свинчивал с дзюдо и тенниса с маниакальностью Штирлица. Английский и пианино как-то застряли, как и танцы. Видимо, мама нашла то, чем я хотел бы заниматься. Я ж не сказал ей, чего именно это стоило моему маленькому мозгу :)
Следующим большим не то что страхом, ужасом, была кража из нашей квартиры. Ктото пришел, взломал дверь и вынес все то немногое, что там было. Там были шкурки норки, из которых мама несколько лет хотела себе не то воротник не то шапку. Там был старый, никому не нужный телек и еще более старый магнитофон. Это были годы, когда воровали даже дверные звонки и ручки, страшный позор для страны. Но для нас все это немногое было всем, что было, кроме стен и обоев на них. На несколько дней в доме стало очень тихо. Следы взлома до сих пор видны на косяке, потому что дверь никто не менял, и до сих пор я четко помню — не покупай в дом дорогих вещей, тогда не будет страшно, если тебя ограбят.
Кража из квартиры была самым страшным, страшней чей смерть для меня. Для меня частная собственность непререкаема. Меня можно ударить и оскорбить, но пересечь мою частную собственность можно только став в последствии моим врагом. Я переживу перелом — кости зарастут, забуду оскорбление, но никогда не забуду наглость подлой кражи. Я спокойно пережил, когда по пути в школу нас ограбили старшие подростки — мы вызвали милицию в школу и их нашли. Мне их было даже жалко — у них были дурацкие жизни и мне не так сильно нужны были пенал и фломастеры, они могли бы их оставить себе. Когда тебя грабят в живую — ты можешь от этого убежать или защищаться, а когда вламываются в твою квартиру, когда тебя там нет — это ужасно. Потом было живое ограбление одной из знакомых с захватом в заложники — это было следующим шагом, когда я понял, что дом — это четыре стены, не больше. И нет смысла ставить железную дверь, нужно уменьшить количество имеющихся ценностей до нуля, тогда будет не страшно, что кто-то вломится и нападет на тебя — убить смогут только из злости что ничего не нашли, а это не так уж и страшно.
Страшнее дальше было, когда у родителей все было плохо с работой. Спекуляция считалась грехом и уничтожала ученого в глазах окружающих. В моем понимании спекуляция была прекрасна. Если кто-то не может найти товар дешевле чем ты, нужно использовать arbitrage opportunity. Мало того, есть люди сознательно отказывающиеся от минимизации расходов — им проще максимизировать доходы, чем минимизировать расходы. Мама начала исчезать рано утром и возвращаться поздно вечером, а поехав с ней однажды работать, я понял, чем плохи кражи и невнимательность. Оба раза, когда я оставался следить за товаром и отвлекался на “поесть мороженного за то что такой молодец, помогает маме” у нее чтото утаскивали, и обязательно такое, что делало бессмысленным поездку рано утром за тридяветь земель. Этот страх сделать глупость у меня есть до сих пор, поэтому я бесконечно проверяю все и обычно в итоге любая поездка или мероприятие проходит без малейших неприятностей, а если что-то и случается, то там, где я очевидно недосмотрел.
Еще страшнее чем отсутствие работы было добывать еду из земли. Я ненавидел и продолжаю ненавидеть работу на огороде. В сибири не может расти что-либо на земле, там же невозможно защитить свой урожай от воришек и те две зеленые помидорки, которые ты посадил за 60 км от города всегда ктото может утащить. Сизифов труд в масштабах страны.
Умерла бабушка, я помню ночь в деталях, чуть позже сбросился с крыши одноклассник, пережравший наркотиков. Я видел мертвую бабушку и живого трупа — одноклассника. С бабушкой все было понятно — скорая помощь приехала неукомплектованная, лифт неработал — вывезти ее с приступом несмогли, дали какое-то лекарство, на которое у нее была аллергия. Две медицинских ошибки, пять минут и бабушки нет. Так у меня появился цинизм. Мама плакала неделю, если не больше, и меня жутко пугало, что она не отойдет от смерти бабушки. Меньше меня тогда напрягало, что у меня самые возрастные родственники — мои родители, остальных я видел раза два в жизни и не могу назвать родней, потому что мы друг другу никогда не были интересны. И мне стало довольно очевидно, что чужие люди могут быть сильно роднее тех неведомых каких-то родственников. Еще странная вещь из смерти бабушки — это то, что мама — человек. У нее нервы не стальные, и она не всегда тыкает тебя носом в твои мелочные недостатки, но у нее оказывается тоже была мама. Это мне стало понятно, когда этой маминой мамы не стало. Ощущение примерно, как пункция мышечной ткани из бедра — в передачке бибиси на прошлой неделе показывали, по ощущениям очень похоже. У тебя становится меньше тебя. В живом трупе одноклассника же напротив не было ничего вызывающего жалость. Он был дебилом и поступил неправильно и совершенно зря, напрягши сотню знакомых и не очень знакомых людей.
Было неприятно, когда брат решил переехать в отдельную квартиру. Для меня это было примерно как его смерть, я его любил совершенно безумно, а тут оказалось что я только сын тех же родителей. Я продолжил его критиковать, жить в его офисе в универе, когда туда поступил, и выконючивать деньги. Но так чтоб он был человеком, с которым все-все можно делать, такого больше не было. Так я понял, что люди расстаются, даже самые родные. Можно дальше общаться, но так, на старых дрожжах. Тут тоже все по Фрейду, мне кажется. Заменить брата я не пытался, просто вырастил в себе себя в чем-то по его подобию, в чем-то сильно улучшенного. Брат довольно цинично относился к родителям — ему пришлось с его восьми лет меня растить, пока они делали свои научные карьеры, и видимо это неслабо подкосило его понятие “детства”. Я бы своего младшего брата подвешивал бы за ногу и щекотал бы до икоты, называя второй версией прекрасного себя, но он вместо этого скармливал мне мое же свидетельство о рождении, что все же разумней моей версии событий :)
Было неприятно учиться в заочной физматшколе, потому что я не мог повлиять на реакцию учителей. Если бы они увидели мои бездонные глазки, как я тогда считал, они бы растаяли и поставили оценку выше, а так они получали результат по почте и присылали сухие и жесткие оценки без каких-либо четких объяснений почему. У них был свой мир в голове, у меня свой. И они совсем не стыковались. Это было страшно, потому что я не знал зачем все это происходило и самое жуткое, у меня ничего не получалось.
В универе первые три года было жутко все — мне было неприятно приходить домой — там были книжки и лекции, неприятно приходить в универ — там было унизительно и непонятно. Это был такой замкнутый круг, в котором редкие пьянки с одногруппниками решительно не помогали. Мало того, в состоянии алкогольного опьянения было еще страшнее и было вообще непонятно что куда и зачем катится.
Потом казалось, что я никогда не сдам на права, после получения прав правда неприятности изменили свой ключ и самым страшным стало разбить свою машину. Это случилось настолько неожиданно, что выбило из колеи. После этого было страшно вообще ездить, ходить пешком тоже казалось не лучшим решением. Стоймость ремонта машины была настолько несопоставима с моими доходами, подрабатывавшего в НИИ студента, что напрочь отбили желание машину разбивать, но не исправили самого факта — машину я в последствии разбил еще дважды. Маленьким, но таким, неприятным страхом, было окончание университета. Оно было сильно компенсированно хорошим предложением о работе, поэтому как-то прошло мимо. Страшно было, что средний балл 3.8 и “я никому не буду нужен”, потом оказалось, что человеческие качества никак не выражены в дипломе, а их было сильно больше, чем знаний дифференциальной геометрии и функционального анализа, на практике абсолютно бесполезных для тех шести миллиардов людей, которые не программируют google earth, не пишут компилятор для с++ и не ищут бозон хигса.
Страхи сильно отпустило, когда я покинул замкнутый круг, но появились новые. Я все еще думал, что я религиозен, но говорить об этом впрямую было страшно — вдруг боженька обидится. Сейчас вот не страшно совсем. По любой логике он должен был бы быть клевым, если бы он у меня был.
В год когда я начал работать я еще два раза за месяц помял машину. Первый раз несильно, виноват был я, но второй раз в меня влетела машина пересекающая перекресток на красный свет и что хуже всего — мне не только не грозила выплата ОСАГО, но меня еще в этой аварии и обвинили. Я в новом городе на машине из другого региона, меня обвиняют в аварии и я не могу восстановить машину. Это будет стоить столько, сколько мне не заработать за весь год. Я попробовал нанять адвоката, который снял обвинение с меня в суде, но не помог отсудить страховку. После этого я год не мог ездить на машине, я кидался на водителей, готов был драться даже с вагоновожатым в трамвае. Любой двигающийся объект вызывал панику. Через год прошло и это, но была вещь покруче.
Мысли про боженьку как-то растворились с убийством партнерши по танцам. В моем понимании зайти в квартиру к человеку, которого ты знаешь и зарезать его — ну никак не клеилось с существованием бога. Тем более не клеилось с тем, какая у моей партнерши была замечательная мама. С ней такого вообще не могло случиться, для меня она была редким святым человеком. Самое удивительное, что мама не то чтобы пережила или смирилась. Она научилась жить в новой реальности и самое главное улыбаться. Для меня это был огромный результат. Мало того для меня это было важно, потому что и мама и партнерша в некотором роде полагались на меня с советами по жизни и есть довольно четкое следствие моего совета и попадания девочки именно в ту квартиру, где произошла трагедия. Мне довольно быстро и внятно объяснили, что нужно понимать меру ответственности и не брать на себя слишком многое, хотя в день, когда мама находит труп дорогого ребенка это объяснить сложно. Страхи? Да, очень много непонятных и странных страхов, но что точно — это исчезновение какой-либо веры в судьбу или бога. Историй, которые бы вынули сердце с этой ситуацией было связано много и я понял только то, что такие пожары нужно тушить всеми возможными средствами. Моим средством в этой ситуации была мама — она очень тогда помогла.
На работе было очень много страхов, кроме страха увольнения. Было страшно ходить по заводу, где на тебя капает концентрированная серная кислота. Но страшнее было видеть трусость своих товарищей, которые от незнания элементарной химии и биологии начинали драпать с объекта. Тогда у меня появился страх перед непрофессионализмом. Но он компенсировался другим — страхом застрять. Мы работали на севере и на Нивах бороздили песчанные просторы родины в поисках оборудования на месторождения по картам, нарисованным в ворде или ручкой. Отличный опыт, но минусом было то, что пока ты смотришь на карту или это делает твой товарищ, твоя Нива находится колесами в 20 см песке и ты как-то не очень умеючи управляешься ее тяжелым рулем (гидроусилитель делал проблему еще хуже лишая обратной связи с поверхностью). И в продолжительном приполярном дне было неприятно закопаться. Это такая ситуация, когда вокруг ни души, сотовый телефон не работает, светло и хорошо, но у тебя машина висит на брюхе, есть напарник и пара касок. В тот момент страхи начали исчезать со страшной скоростью. Ничего с тобой не может случиться в такой ситуации. И самое плохое что ничего — это совсем ничего. Единственный способ ситуацию сдвинуть с места это копать. Берешь касочку и копаешь (трос, колесо, палки — все конечно хорошо бы, но не дюнах — там только по спине друга выехать можно или сидение снять без инструментов и кинуть под колеса). Мимо так проплывает километрах в трех последняя вахта на сегодня, ты понимаешь что кричать и бежать бесполезно и продолжаешь копать. Удивительно, но через два часа ты как ни в чем не бывало едешь домой. А потом чтобы страха было меньше мы начали чаще меняться за рулем — типа ты застрял, ты и виноват, мелочь, а хоть в чем-то облегчение труда енота-копальщика. Страшнее было, когда на записаной на тебя служебной машине напарник совершает дтп, где страдает человек (средней тяжести) и не считая всей окружающей волокиты и угроз армянского населения (вторая машина была этнической) твоей главной проблемой становится посадить человека обратно за руль, потому что авария аварией, а работать нужно каждый день. Повозив за собой напарника, заставляю его сесть за руль и он тут же закапывается снова. И день сурка начинается сначала. Дальше страх становится липким и возвращается в детство — ты боишься не событий, а того, что люди могут дать слабину. Неприятнее всего было, когда команда начала ныть и говорить, что начальство жирует, а они страдают. Тут очень важно понимать, что ты продаешь свое время и точно знаешь зачем это делаешь. Ты всегда можешь выйти, но при этом потеряешь лицо. Надо уметь или терпеть или не бояться падать лицом в грязь. В итоге из бригады половина людей уволились, унеся с собой часть интеллектуальной собственности и методов, которые мы придумали для сокращения объемов работы. Это было подло и сделало еще более циничным.
На той работе было всякое, была куча непонятного быдла, с которым было страшно выйти из офиса, потому что блондинка на каблуках иногда имеет яйца гораздо больше чем жирное матерящееся чудовище мужского пола. Люди на работе умирали от очень банальных причин, от водки, у лицевого хирурга и в автокатастрофах. Были люди на поруках из колонии, неплохие ребята, но неудачно проехались по городу, оставив после себя пару трупов, которые были более неудачными нежели они. Было странно сидеть и смотреть на человека, на котором висит два трупа. Ты смотришь и не видишь в нем какой-то такой печати. Обычный человек, с девушкой, собирается делать ребенка и оптимистично смотрит в будущее, только каждый четверг ходит отмечаться в милицию.
Мой страх был на работе в том, что расти дальше некуда, я сделал все на той работе, что хотел и не знал, как жить дальше. Между делом я чего-то вспомнил свою “семью” и решил, что мне не хватает своих родителей. Я сейчас могу четко определить порцию общения с ними, но до этого не умел. Я провел четыре дня у знакомого психиатра в москве, дома, мы пили вино с утра, говорили о боге и играли в “метод расстановок”. Метод шикарный даже при всей нелюбви к мистификациям. Что-то среднее между трансом и гипнозом. Я легко для себя описываю, почему люди меняются в пограничных состояниях, поэтому отношусь к этому как к физиотерапии, когда тебе на гланды светят каким-то вонючим светом и тебе от этого якобы становится лучше. Но общение помогло и я решил увидеть своего дедушку. Парализованный, в далекой деревне, он был растением. Не говорил и не похож был на человека — ел, проливая на себя суп и плохо пах. Через месяц он умер, но я как-то не почувствовал что что-то пошло не так. Это было естественным процессом. А между делом умирали и страдали другие довольно хорошие знакомые люди.
Между делом было отдельной строкой страшно ездить на велосипеде, а потом было удивительно приятно это делать…
Когда я оказался в кембридже, страхом было выжить. Надо было банально, чтобы деньги приходили на карточку и никто тебя не спросил что ты здесь делаешь. Я не знал как я останусь в этой стране и уезжая в Россию думал, что еду в пустоту, в вакуум. Меня взяли на работу в старый НИИ на очень странную должность. Я должен был монтировать пугающее видео для спасателей. Собирать его из пресс-службы, передач и роликов в интернете. Главный принцип был — видео должно было быть реальным — психологические тесты показали, что спасатели не ведутся по художественную игру героев фильмов. Полтора месяца у меня на экране с утра до вечера умирали живые люди, “любимым” эпизодом была девочка в красном платье и с бантом, на которую во Львове упал самолет. Там же пилот шел по месиву из пальцев и рук, прыгали люди из какого-то института в москве и лежали в рядок трупы из Хромой Лошади. В той работе я познакомился с девушками психологами из спасателей и меня удивило, как можно жить со страхом, управлять им и работать — в основном с суицидальными и родителями погибших детей. Еще больше меня удивило и можно сказать воспитало, что есть люди, которые работают с раковыми детьми в московских клиниках, которые при возрасте в семь-девять лет уже были приговорены к смерти до ближайшего нового года. У них были родители, друзья, окружающие люди, но они были как в аэропорту в зале ожидания — еще немножко и их рейс улетает. Пока я был в Москве со своим проектом некоторые детишки умирали, а психологи рассказывали об этом за чаем. Был психолог работавший с разбившейся в германии русской бобслеисткой, страх в которой в том, что она искренне верит, что она когда-либо встанет с постели в этой жизни. А потом это как-то перестало быть страхом. Не было бога, не было судьбы, просто пожарник, который рецензировал мою работу однажды сгорел. Был, очень классный мужик, и не стало. А мне продолжали платить приличную зарплату, я общался с очень приятными и очень душевными людьми, но страха у меня больше не было.
Вернувшись обратно в офис, после окончания проекта, я занимался какой-то довольно интересной и нужной работой, но между делом у меня сломалась очередная машина, уже из предыдущего региона и опять совершенно не совместимая с реальностью. Было страшно, что деньги которые я копил на Англию улетали в трубу из-за неквалифицированного АЗС, каким-то образом смешавшего дизель и 92ой бензин в цистерне. Было страшно, что моя семья не сможет меня поддержать, пока я буду заново учиться в университете.
Сейчас я живу в прекрасном солнечном городе, где самым большим страхом может быть ступенька. Визу не могут не дать и депортировать тоже очень сложно. Здесь нужно просто быть собой. И очень здорово попав в этот “проблемный вакуум” где все аккуратно идет своим чередом и в отсутствии телека одно убийство в день на семимиллионный город проходит мимо тебя, начать понимать, что в твоей жизни уже были страхи, в которых было очень вязко и главное не сползать в эти страхи снова.
У меня есть две способности — идти вперед и писать. И первое и второе пока что вроде получаются. Если бы мне предстояло умереть сегодня, мне бы не было очень страшно. Всегда страшна боль — даже зубная, от этого никуда не убежать — нейроны гораздо сильнее чем мысли по ним текущие и передадут эту боль так, что мало не покажется никому. Мне было бы немножко стыдно перед моментом смерти, что сегодня я мало покрутил педали в джиме и не прочитал очередной абзац риск-менеджмента. И немножко страшно, что мама опять будет плакать.
А вот не могу бояться, что кто-то узнает, где я живу, как зовут моих родителей и где они живут, выпишет на меня какой-то кредит или что-то плохое обо мне скажет. Совершившего эту глупость будет очень жалко, потому что в этом мире огромное количество позитива и очень многое, даже став страшным как холокост, через 50-100 лет станет снова милым и пушистым, по кровавой площади согласия после тысяч убитых будет ездить туристический автобус, пугая новичков жуткими картинами прошлого. У меня есть много отличных друзей, которых не смутит никакая безумная информация обо мне, которую может придумать самый изощренный мозг. Меня не смутит поход в суд или даже тюрьма с случае некомпенентности правосудия. В этой стране тюрьмы лучше чем то, где мне когда-либо приходилось жить и у них всем предоставляется бесплатное образование. В плюс к тому, там очень интересные люди, а я надеюсь все же когда-нибудь написать интересную книжку ни о чем, после прочтения которой у людей в головах останется именно такой штамп, который есть об этом мире в моей голове.
Не бойтесь, очень многие вещи не так страшны, как кажутся на первый взгляд, а страх, по достижении их, меняется на совершненный восторг. Меня зовут Александр Терлеев, я родился 10 марта 1985 года в Новосибирске и я не боюсь этих слов.